«КОНИТА ЛЯ ФИМЕДИЯ!» Автор Александр КАЗАКЕВИЧ
Рассказ, написанный по картине Владимира Маковского «Рыбачки»
На речке сидят два рыбчака, Егорка и Ванька. Егорке девять лет, Ваньке — восемь.
— Ванька, ну что ты всё время крутишься, будто у тебя муравьи в портках?! — ворчит Егорка. — Ты своим ёрзаньем нам всю рыбу распугаешь!
— Ничего я не ёрзаю! — обижается Ванька. — Выдумал тоже — муравьи! Всыпали бы тебе, как мне батя давеча, ты б вообще сидеть не смог!
— А за что тебе перепало-то?
— А! — с досадой махнул рукой Ванька. — Стащил из папкиного секретера всего-то одну папироску. А он, оказывается, их все наперёд посчитал! Так мало того, что ремня дал, так ещё и папироску съесть заставил!
— Что-о? Папиросы ж курят, а не едят!
— А то он не знаеть! Это ж он нарочно! Говорит: «Надобно тебе, сына, для твоей же пользы ради вот енту папироску с водицею откушать. Дабы сей урок на будучее запомнить», — передразнивая отца, сказал Ванька.
— Вона что... — покачал головой Егорка. — Ну и как?
— Чиво как?
— Папироска-то на вкус как, вкуснющая? — лыбится Егорка.
— А ты сам попробуй! — сердится Ванька. — Меня, между прочим, потом целый день тошнило. И унутрях скребло так, будто я нашего кота Вавила живьём проглотил. А уж как зад полыхал, так и словами не передать. Вот будь таперича зима и сунь я свой зад в сугроб, так от него, наверное, пар бы столбом повалил!.. Думаю я, что то был самый несчастный день моей жизни. Хуже, наверное, и быть ничего не может.
— Мо-ожет... Ещё ка-ак может! — сказал Егорка и вдруг пригорюнился.
Ванька недоверчиво посмотрел на друга:
— О-хо-хонюшки, тяжко жить Афонюшке! Ну что может быть хуже моих злосчастий?!
Шлёпнув себя по стриженому затылку: «Комарьё проклятое!» — Егорка начал свой печальный рассказ:
— Ладно... Расскажу тебе, как другу. Только ты о том никому не сказывай! Добро?
— Добро! — кивнул Ванька.
— Ну, слушай… В позапрошлую неделю дело было. Сижу я как-то утром на скамейке и батины сапоги чищу. И тут вдруг — бац! — ну так мне захотелось сладенького кавунчика похрумкать, что кажется, если не поем — сдохну! Как представил себе, как он у меня во рту тает, так аж слюнкой чуть не подавился!
— Где ж ты кавун-то у нас найдёшь? Разве что в островских теплицах... Ну так то ж панские теплицы! Их же сам знаешь какие лютущие собаки стерягуть! Да и сторож там басурманин — та ещё страхолюдина! Ночью такого увидишь — сразу Богу душеньку отдашь.
— Да знаю я... Вот сразу видно, что у тебя никогда в жизни великой мечты не было! А великая мечта знаешь что делает с человеком? Она делает его смелым, дерзким и находчивым! Вот и я, влекомый своей мечтой, решил-таки одному из островских кавунчиков приделать ноги...
— Приделать ноги?!
— Ну, в смысле украсть! Покумекал я чуток-малёк и — бац! — придумал: Островские-то сейчас в городе живут. А басурманин этот, который усадьбу и теплицы стерягёть, днём завсегда в своей сторожке дрыхнет... Стало быть, остаётся только одна преграда — собаки. А собак-то можно приручить! Они ж не кусают того, кто их кормит, ведь так?
— Так.
— Ну вот! Забрался я на забор и бросил пёсикам пару костей с мясом...
— Погодь, а где ж ты кости взял?
— Так у Гришки-мясника выпросил. Не даром, конечно: обещал ему за это корзину белых грибов принести... Ну так вот: похватали собаки кости и в тенёк отошли. Лежат себе, кости грызут и на меня никакого внимания не обращают. Спрыгнул я с забора и на всякий случай замер, как статуй. Собаки хоть и зыркнули на меня, но с места не сдвинулись. Приручил-таки!
— Ух ты! — не скрывая восторга, воскликнул Ванька.
— А то! — не без гордости в голосе заметил Егорка. И продолжил: — Лёг я на траву и как ящерка пополз...
— Куды пополз? — оттопырил губу Ванька.
— Куды-куды! На кудыкину гору! До теплиц пополз, куда ж ещё! Подполз, значит, к ним, а там — ни дырёшечки, ни щелёшечки! А на дверях замок огромущий висит. Другой бы на моём месте поцеловал пробой и обратно домой, но у меня-то на плечах, чай, не кочан капусты растёт. Голова-то у меня, когда мечтает, шибко сообразительной делается. И она таки сообразила: надо делать подкоп! Как граф Криста-Монта.
— Как кто?
— Ну, это такой герой из одной толстой книжки. Мне Колька Ковалишин о нём рассказывал… Он ещё потом разбогател, как царь…
— Кто-о, Ко-олька? — Ванька от удивления даже рот открыл.
— Какой Колька! Криста-Монта, граф этот! Ну да не важно. Ты дело слушай! Значит, сделал я подкоп. Вы-ма-зал-ся-а-а — ну прям как Ганночкин хряк прошлой осенью, когда Гришкин нужник разворотил! Пролез кое-как под стенку, выбрал на ощупь кавун побольше и давай с ним обратно через дырку лезть, задом наперёд. А он, зараза, не лезет!
— Кто, зад? — снова оттопырил губу Ванька.
— Какой зад! Кавун! Большой слишком оказался! Надо было поменьше брать. Я и так, и этак — не лезет, хоть ты тресни! Полез я за новым кавуном. Вроде бы поменьше нашёл. Лезу обратно и тут пятками чую: засада! Собаки! В лицо-то они меня помнили, а вот пятки мои, видно, не признали. И давай их зубами цапать. И лаять так, будто это не я, их кормилец, а какой-нибудь медведь из берлоги вылезает. Хотел я уже было по-быстрому из теплицы выбраться, да тут, как назло, руки вдруг отказались головы слушаться: вцепились в кавун и расставаться с ним не хотят! А с кавуном-то так просто в дырку не пролезть. А тут гляжу — святые угодники! — басурманин проснулся! Выскочил из сторожки с ружьём и сразу в тепличку ломанулся. В один миг открыл замок, вбежал и сразу меня с кавуном в углу увидел. И как заорёт на своём тарабарском: «Шайтан! Шайтан!» Да как пальнёт из двустволки!
— Вой-я! — распахнув во всю ширь глаза и рот, воскликнул Ванька. — И что, попал?!
— Не-а... Да он и не в меня целился, а в воздух пулял, для острастки, — сказал Егорка. И вдруг на его до этого момента серьёзном лице расплылась улыбка: — Но кое-куда он таки попал!
— В кого же?
— Не в кого, а во что. В стеклянную крышу теплицы. Стрелял-то он спросонья да сгоряча, не подумав, что крышу расквасит. Представляешь, какая свистопляска после этого началась!
Бросил я с перепугу свой кавун и шмыг, как мышка в норку, из теплицы! А там собаки меня дожидаются. Уж не знаю, каким чудом удалось мне от них ускользнуть и через забор перемахнуть. Хотя и не без потерь — какая-то зверюга мне одну штанину до колена оторвала.
Спрыгнул я с забора и — дёру! Бегу и думаю: собаки покусали, кавуна нет, штаны порвал… Как говорит в таких случаях мой брат, конита ля фимедия! Что значит: капец мечте!
Бегу я, значит, бегу — и вдруг слышу какие-то гулкие удары, будто кто-то за мной на коне гонится. И так я тогда испужался, что даже ноги под собой чуять перестал. И такого задал стрекача, что в один миг возле речки оказался.
— Так это ж, почитай, полторы версты будя от теплиц-то…
— А то! Как говорит моя мамка, для бешеной собаки семь вёрст не крюк! А для испуганной — тем паче. Огляделся я и вижу: на берегу лодка, перевернутая вверх дном, лежит. Ну, я под ту лодку — скок! — и сховался. Ну, думаю, отсижусь тут малёха, пока шум не утихнет. И вот сижу я себе под лодкой и одним глазком в щёлку по сторонам поглядываю. И уж было успокаиваться начал, а тут вдруг — бац! — новая напасть: Федька, брат мой старший, со своей Нефертитей прямиком к моей лодке прётся! У них тут, оказывается, рандяву любовное назначено!
— С кем-кем он идёть?
— С Нефертитей своей! Ну, с Марфой Столяровой, младшей дочкой купца Игната Столярова, ты её знаешь! Нефертитей в давишние времена звали одну знаменитую египтянскую красавицу. Федька в эту Марфу по уши втюрился, поэтому так её и величает: «Моя Нефертитя!»
— Это конопатую-то Марфу? Ха-ха! Слыхал я пару раз, как она фортапьяну терзаеть, когда мимо их дома проходил. По мне так наш Полкаша красивше гавкаеть, чем она фортапьянствуеть.
— Вот-вот! Федька-то по выходным дням сутками у Столяровых околачивается. Я разок подглядел за ними: она сидит и на фортапьяне тренькает, а он рядом расхаживает, аки бусел вокруг лягушки. Слушает и знай себе изюмкает. Она тренькает, а он изюмкает...
— Изюмкаеть? — услышав незнакомое слово, нахмурил брови Ванька.
— Ну да! Как только она устаёт тренькать, так он сразу же ей таким противным писклявым голоском: «И-зюм-ми-тяль-но! И-зюм-ми-тяль-но!» Каков гусь, а?!
Ну так вот: уселись они на мою лодку и давай свои шуры-муры разводить: «Ах, Марфушка!» — «Ах, Феденька!» — «Ах, позвольте-с, моя Нефертитя, вас в щёчку поцеловать!» — «Ах, не можно-с! Маменька, коли прознает, браниться будут!» — «Так мы никому не расскажем-с!» — «Ах, ежели увидит кто?» — «Да кто ж тут увидит, среди леса-то? Разве что зайчишка какой...»
— Да-а... Не знали, голубки, какой большой зайчишка у них под лодкой сидит... — залыбился Ванька.
— Ты, Вань, не перебивай... Значит, лежу я себе под лодкой и не то что пошевелиться — дышать боюсь. А тут, как назло, у меня в животе урчать начало. Но Федька с Марфой, видать, подумали, что это лягушки кувакають. Ну, думаю, пронесло. Ан нетушки! Чую: какая-то наглая букаха мне в нос забралась и, похоже, гнездо там себе задумала мастерить. И так мне в носу свербеть стало! А ты же знаешь, как я чихаю…
— А то нет! Помнишь, как на крестинах у Юркевичей ты так чихнул, что бабка Бородатиха с табуретки кувыркнулась?
— Да помню... — махнул рукой Егорка. — Так вот, представь: как только эти голубки собрались уж было целоваться, вот тогда я и бабахнул из-под лодки… А звук-то из неё, почитай, как из бочки будя... Тут Нефертитя эта ка-ак подскочит, ка-ак заверещит, будто порося ошпаренное! Я от её визга так спужался, что аж башкой о дно лодки треснулся! А Нефертитя-то — ноги в руки и такого задала драпака, что через миг её и след простыл. А Федька-то, хитрец, за ней не побёг. Вытащил меня из-под лодки, ухватил за ухо и домой повёл. И всю дорогу, гад, мои бедные ухи по очереди накручивал!
Подходим к дому, а там батя на лавке злой, как собака, сидит. И в руках ремень наготове держит. Видно, ему уже кто-то наябедничал про теплицу…
— Нда-а... — задумчиво промолвил Ванька. — Вот так живёшь себе, живёшь, мечтаешь-мечтаешь, и вдруг — бац! — спускай штаны, разбойник!
— Да уж... — согласился Егорка и погрустнел. — Прописал мне тогда батя ремешком так, будто я не одну, а десять теплиц ограбил. Да и от мамки ещё пару подзатыльников прилетело... Вот представь, Ванька, себя на моём месте: зад жжёт так, что кажется, он вот-вот загорится! Я даже пару раз оглядывался: не идёт ли дым из порток? Уши саднеют так, что аж голове от них жарко делается! Пятки с лодыжками от собачьих укусов щиплет так, что и шагу без ойканья не ступить! А ещё на башке шишка выскочила, да такая огромная, что чуть ветер дунёть, так шапка на той шишке, как на карусели, крутится! И мамка ещё на целых три дня со двора выходить запретила… Вот так-то, Вань! А ты говоришь, что это у тебя был самый несчастливый день!
— Да-а, Егорка, твоя правда! Твой несчастный день понесчастнее моего будя… — закивав головой, сказал Ванька.
Оба ненадолго умолкли, задумавшись о чём-то своём. Наконец Ванька повернулся к Егорке и с хитрецой во взгляде спросил:
— Стало быть, они-таки побраталися?
— Кто побраталися?
— Твой горемычный задок и твоего папки ремешок?
— Ну... Выходит, что побраталися... — ответил, светлея лицом, Егорка.
И оба прыснули со смеха.
Александр КАЗАКЕВИЧ,
Категория: Рассказы Александра Казакевича.